Сельский кузнец Фёдор Грай играл в драмкружке «простых» людей. 
Когда он выходил на клубную сцену, он заметно бледнел и говорил так тихо, что даже первые ряды плохо слышали. От напряжения у него под рубашкой вспухали тугие бугры мышц. Прежде чем сказать реплику, он долго смотрел на партнёра, и была в этом взгляде такая неподдельная вера в происходящее, что зрители смеялись, а иногда даже хлопали ему.
Руководитель драмкружка, суетливый малый с конопатым неинтересным лицом, на репетициях кричал на Фёдора, произносил всякие ехидные слова, заставлял говорить громче. Фёдор тяжело переносил этот крик, много думал над ролью... А когда выходил на сцену, всё повторялось: Фёдор говорил негромко и смотрел на партнёров исподлобья. Режиссёр за кулисами кусал губы и громко шептал:
— Верстак... Наковальня...
Когда Фёдор, отыграв своё, уходил со сцены, режиссёр набрасывался на него и шипел, как разгневанный гусак:
— Где у тебя язык? Ну-ка покажи язык!.. Ведь он же у тебя...
Фёдор слушал и смотрел в сторону. Он не любил этого вьюна, но считал, что понимает в искусстве меньше его... И терпел. Только один раз он вышел из себя.
— Где у тебя язык?.. — накинулся по обыкновению режиссёр.
Фёдор взял его за грудь и так встряхнул, что у того глаза на лоб полезли.
— Больше не ори на меня, — негромко сказал Фёдор и отпустил режиссёра.
Бледный руководитель не сразу обрёл дар речи.
— Во-первых, я не ору, — сказал он, заикаясь. — Во-вторых, если не нравится здесь, можешь уходить. Тоже мне... герой-любовник.
— Ещё вякни раз. — Фёдор смотрел на руководителя, как на партнёра по сцене.
Тот не выдержал этого взгляда, пожал плечами и ушёл. Больше он не кричал на Фёдора.
— А погромче, чуть погромче нельзя? — просил он на репетициях и смотрел на кузнеца с почтительным удивлением и интересом.
Фёдор старался говорить громче.
Отец Фёдора, Емельян Спиридоныч, один раз пришёл в клуб посмотреть сына. Посмотрел и ушёл, никому не сказав ни слова. А дома во время ужина ласково взглянул на сына и сказал:
— Хорошо играешь.
Фёдор слегка покраснел.
— Пьес хороших нету... Можно бы сыграть, — сказал он не­громко.
Тяжело было произносить на сцене слова вроде: «сельхознаука», «незамедлительно», «в сущности говоря» и т. п. Но ещё труднее, просто невыносимо трудно и тошно было говорить всякие «чаво», «куды», «евон», «ейный»... А режиссёр требовал, чтобы говорил так, когда речь шла о «простых» людях.
— Ты же простой парень! — взволнованно объяснил он. — А как говорят простые люди?
Ещё задолго до того, когда нужно было произносить какое-нибудь «теперича», Фёдор, на беду свою, чувствовал его впереди, всячески готовился не промямлить, не «съесть» его, но, когда подходило время произносить это «теперича», он просто шептал его себе под нос и краснел. Было ужасно стыдно.
— Стоп! — взвизгивал режиссёр. — Я не слышал, что было сказано. Нести же надо слово! Ещё раз. Активнее!
— Я не могу, — говорил Фёдор.
— Что не могу?
— Какое-то дурацкое слово… Кто так говорит?
— Да во-от же! Боже ты мой!.. — Режиссёр вскакивал и совал ему под нос пьесу. — Видишь? Как тут говорят? Наверно, умнее тебя писал человек. «Так не говорят»… Это же художественный образ! Актёр!
Фёдор переживал неудачи как личное горе: мрачнел, замыкался, днём с ожесточением работал в кузнице, а вечером шёл в клуб на репетицию.
…Готовились к межрайонному смотру художественной самодеятельности. Режиссёр крутился волчком, метался по сцене, показывал, как надо играть тот или иной «художественный образ».
— Да не так же!.. Боже ты мой! — кричал он, подлетая к Фёдору. — Не верю! Вот смотри. — Он надвигал на глаза кепку, засовывал руки в карманы и входил развязной походкой в «кабинет председателя колхоза». Лицо у него делалось на редкость тупое.
— «Нам, то есть молодёжи нашего села, Иван Петрович, необходимо нужен клуб… Чаво?»
Все вокруг смеялись и смотрели на режиссёра с восхищением. Выдает!
А Фёдора охватывала глухая злоба и отчаяние. То, что делал режиссёр, было, конечно, смешно, но совсем неверно. Фёдор не умел только этого сказать.
А режиссёр, очень довольный произведённым эффектом, но всячески скрывая это, говорил деловым тоном:
— Вот так примерно, старик. Можешь делать по-своему. Копировать меня не надо. Но мне важен общий рисунок. Понимаешь?
Режиссёр хотел на этом смотре широко доказать, на что он способен. В своём районе его считали очень талантливым.
Фёдору же за все его режиссёрские дешёвые выходки хотелось дать ему в лоб, вообще выкинуть его отсюда. Он играл всё равно по-своему. Раза два он перехватил взгляд режиссёра, когда тот смотрел на других участников, обращая их внимание на игру Фёдора: он с наигранным страданием закатывал глаза и разводил руками, как бы желая сказать: «Ну, тут даже я безсилен».
Фёдор скрипел зубами, и терпел, и говорил «чаво?», но никто не смеялся.
В этой пьесе по ходу действия Фёдор должен был приходить к председателю колхоза, махровому бюрократу и волокитчику, и требовать, чтобы тот начал строительство клуба в деревне. Пьесу написал местный автор и, используя своё «знание жизни», сверх всякой меры нашпиговал её «народной речью»: «чаво», «туды», «сюды» так и сыпались из уст действующих лиц. Роль Фёдора сводилась, в сущности, к положению жалкого просителя, который говорил безцветным, вялым языком и уходил ни с чем. Фёдор презирал человека, которого играл.
Наступил страшный день смот­ра.
В клубе было битком набито. В переднем ряду сидела мандатная комиссия.
Режиссёр в репетиционной комнате умолял актёров:
— Голубчики, только не волнуйтесь! Всё будет хорошо… Вот увидите: всё будет отлично.
Фёдор сидел в сторонке, в углу, курил.
Перед самым началом режиссёр подлетел к нему:
— Забудем все наши споры… Умоляю: погромче. Больше ничего не требуется…
— Пошёл ты!.. — холодно вскипел Фёдор. Он уже не мог больше выносить этой безсовестной пустоты и фальши в человеке. Она бесила его.
Режиссёр испуганно посмот­рел на него и отбежал к другим.
— …Я уже не могу… — услышал Фёдор его слова.
Всякий раз, выходя на сцену, Фёдор чувствовал себя очень плохо: как будто проваливался в большую гулкую яму. Он слышал стук собственного сердца. В груди становилось горячо и больно.
И на этот раз, ожидая за дверью сигнала «пошёл», Фёдор почувствовал, как в груди начинает горячо подмывать.
В самый последний момент он увидел взволнованное лицо режиссёра. Тот беззвучно показывал губами: «громче».
Это решило всё. Фёдор как-то странно вдруг успокоился, смело и просто ступил на залитую светом сцену.
Перед ним сидел лысый бюрократ-председатель. Первые слова Фёдора по пьесе были: «Здравствуйте, Иван Петрович. А я всё насчёт клуба, ххе… Поймите, Иван Петрович, молодёжь нашего села…» На что Иван Петрович, бросая телефонную трубку, кричал: «Да не до клуба мне сейчас! Посевная срывается!»
Фёдор прошёл к столу председателя, сел на стул.
— Когда клуб будет? — глухо спросил он.
Суфлёр в своей будке громко зашептал:
— «Здравствуйте, Иван Петрович! Здравствуйте, Иван Петрович! А я всё насчёт…» Фёдор ухом не повёл.
— Когда клуб будет, я спрашиваю? — повторил он свой вопрос, прямо глядя в глаза партнёру: тот растерялся.
— Когда будет, тогда и будет, — буркнул он. — Не до клуба сейчас.
— Как это не до клуба?
— Как, как!.. Так. Чего ты?.. Явился тут — царь Горох! — Парт­нёра тоже уже понесло напропалую. — Невелика птица — без клуба поживёшь.
Фёдор положил тяжёлую руку на председательские бумажки.
— Будет клуб или нет?!
— Не ори! Я тоже орать умею.
— «Наше комсомольское собрание постановило… Наше комсомольское собрание постановило…» — с отчаянием повторил суфлёр.
— Вот что… — Фёдор встал. — Если вы думаете, что мы по старинке жить будем, то вы сильно ошибаетесь! Не выйдет! — Голос Фёдора зазвучал крепко и чисто. — Зарубите это себе на носу, председатель. Сами можете кис­нуть на печке с бабой, а нам нужен клуб. Мы его заработали. Нам библиотека тоже нужна! Моду взяли бумажками отбояриваться… Я их видеть не хочу, эти бумажки! И дураком жить тоже не хочу!
Суфлёр молчал и с интересом наблюдал за разворачивающейся сценой.
Режиссёр корчился за кулисами.
— Чего ты кричишь тут? — пытался остановить председатель Фёдора, но остановить его было невозможно: он незаметно для себя перешёл на «ты» с председателем.
— Сидишь тут, как… ворона, глазами хлопаешь. Давно бы уже всё было, если бы не такие вот… Сундук старорежимный! Пуп земли… Ты ноль без палочки один-то, вот кто. А ломаешься, как дешёвый пряник. Душу из тебя вытрясу, если клуб не построишь! — Фёдор ходил по кабинету сильный, собранный, резкий. Глаза его сверкали гневом. Он был прекрасен.
В зале стояла тишина.
— Запомни моё слово: не начнёшь строить клуб, поеду в район, в край… к чёрту на рога, но я тебя допеку. Ты у меня худой будешь.
— Выйди отсюда моментально! — взорвался председатель.
— Будет клуб или нет?
Председатель мучительно соображал, как быть. Он понимал, что Фёдор не выйдет отсюда, пока не добьётся своего.
— Я подумаю.
— Завтра подумаешь. Будет клуб?
— Ладно.
— Что ладно? 
— Будет вам клуб. Что ты делаешь вообще-то?.. — Председатель с тоской огляделся — искал режиссёра, хотел хоть что-нибудь понять во всей этой тяжёлой истории.
В зале засмеялись.
— Вот это другой разговор. Так всегда и отвечай. — Фёдор встал и пошёл со сцены. — До свиданья. Спасибо за клуб!
В зале дружно захлопали.
Фёдор, ни на кого не глядя, прошёл в актёрскую комнату и стал переодеваться.
— Что ты натворил? — печально спросил его режиссёр.
— Что? Не по-твоему? Ничего… Проживёшь. Выйди отсюда, я штаны переодевать буду. Я стесняюсь тебя.
Фёдор переоделся и вышел из клуба, крепко хлопнув на прощанье дверью. Он решил порвать с искусством.
Через три дня сообщили результаты смотра: первое место среди участников художественной самодеятельности двадцати районов края завоевал кузнец Фёдор Грай.
— Кхм… Может, ещё какой Фёдор Грай есть? — усомнился 
отец Фёдора.
— Нет. Я один Фёдор Грай, — тихо сказал Фёдор и побагровел. — А может, ещё есть… Не знаю…

Василий Шукшин