Поля вокруг моей деревни носят затейливые имена: ЧЕрнедь, СередовИн, ГруздИха, Каменный Колодчик, Высокая Пашня… Мама, бывший колхозный бухгалтер, говорит, что раньше и в ведомостях бригадиры писали эти названия, отмечая количество вспаханных гектаров или собранного сена.
Наша пожня (ударение на О) — так у нас на Севере называют дальний сенокос — в документах и разговорах значилась как Спасский Пар. Огороженная жердями по три в ряд, отвоёванная у леса клетка вокруг извилистой крошечной речки Норушки (ударение опять на О). Ближний берег был пологим, поросшим кочками, вдоль воды вдоволь было дикой мелкой сладкой смородины и малины. Трава росла в детский рост, густая и непролазная. Коса в такой путалась, а бензокосилка не ехала вовсе. Дальний берег вздымался буграми и холмиками, но был мелкотравен. А ещё там рос земляничник, и даже зимой на сеновале можно было отыскать крошечные высохшие пахучие ягодки.

От деревни до этого нашего сенокоса всего-то километров пять. Пару лет назад в отпуске я почти догуляла до тех мест, а в детстве выезд туда означал едва ли не самое большое путешествие. Я ждала его с самого начала школьных каникул.
Сначала в один из вечеров после работы туда собирались папа с дядей. На грузовик затаскивали старую, воняющую бензином косилку, бросали в кабину мазь от комаров. Они возвращались к полуночи, а утром с косой-литовкой туда шёл дедушка. Выискивал огрехи, скашивал то, что осталось топорщиться после техники.
После этого ещё день трава лежала под солнцем. В это время дед наставлял свежие зубья старым граблям. Он признавал только деревянные самодельные, делал ­каждому свои. Мои, помню, были зелёными — ту краску покупали для забора возле дедовой избы.
Наконец наступал выходной. У нашего дома собиралась вся большая семья: прибегала быстроногая тётя Нина, приходил мой дядя с женой, приезжал брат деда с зятем и внуками. В кузов грузовика укладывались грабли, вилы — зубьями обязательно к заднему борту. Ставились корзины с «паужной» — пироги, яйца, огурцы, помидоры... Уже перед самым выходом со двора мама щипала в огороде лук, и зелёный пучок тоже отправлялся под полотенце, которым накрывали припасы. Всем, даже детям, позволялось ехать в кузове. Можно было подпрыгивать на кочках у переднего высокого деревянного борта, и если постараться, то можно даже успеть сорвать несколько гроздьев ягод со старой высокой черёмухи в начале улицы, когда машина будет переваливаться на дороге под ней…

На пожне первым делом разжигался костёр — «работа начинается с большого перекура». Дед когда-то не пожалел времени: под старой раскидистой берёзой был врыт деревянный стол со скамьями. Рядом — две рогатины у костровища. В закопчённом алюминиевом бидоне кипятили речную воду, в которую бабушка наталкивала смородиновых листьев и веток малинника прямо вместе с ягодами.
После чаепития начинали ворошить сено. Вставали против солнца и граблями небольшими порциями переворачивали пласты. После косьбы траву обычно раскидывают, так как ручная коса сбивает её в плотный валок. Но бывало, и через два дня встречался такой комок, где у земли стебли были совсем зелёными и свежими. Такие комки растряхивали и даже выносили на более солнечные участки.
К обеду пожня покрывалась неровными мелкими волнами валков. Все снова шли к столу. В далёком моём детстве обед варили на костре — суп из мяса, картошки и какой-нибудь вермишели с луком. Бабушка уходила чуть раньше остальных работников и успевала всё приготовить. Позже готовый обед привозили с собой, но разогревали всё равно в таком же прокопчённом бидоне. Взрослые разговаривали, пили чай. Мы же обычно бежали на дальний берег реки — у верхней изгороди в траве ещё можно было отыскать уцелевшую землянику. Или забраться в малинник, где в жаркое лето тоже уже поспевали первые ягоды. А можно было выпросить у мамы стеклянную банку с белой капроновой крышкой, вырезать в той крышке дырочку, накрошить в банку хлеба и положить в речку. Тогда к вечеру в неё густо набивалась мелкая рыбёшка, похожая на плотвицу, — гостинец домашним котам.
Сидеть у стола могли долго, пережидая полуденный июльский зной. Дед обычно несколько раз поднимался и обходил ближний берег, щупая сено. Вот он первым брал грабли, и это означало конец обеденного перерыва.
Мы вставали по двое в ряд — впереди тот, кто послабее. Первый иногда совсем по-детски, неумело пригребал по паре мелких клочков в сторону. Позади идущий отбрасывал их ещё дальше, прихватывая новую ношу. Пожня покрывалась толстыми извилистыми валками сена, которые уже можно было зацепить вилами. Обычно, не дожидаясь, пока всё будет собрано, папа заводил грузовик.
Последние годы мы не ставили «зороды» на пожне, сразу вывозили сено к дому. Слишком тяжело было добывать его зимой, пробиваясь эти пять километров по снегу. Потому, покачиваясь на кочках, машина медленно ползла вдоль змеящихся куч. Меня, подросшую, обычно ставили на кузов с короткими вилами в руках. Работа эта была нелёгкая: со всех сторон обрушивались навильники колючего сена, кидали одновременно человека три, а то и четыре. Нужно было не зевать, раскладывать их вокруг, успевать приминать, удерживаясь на кочках, и больше сталкивать на борт, чтобы воз не сразу закруглялся наверх и получился выше. Потом через сенную гору летели веревки, крест-накрест утягивались, и машина отбывала к дому. Пара человек обыкновенно уезжала с этой первой ношей, чтобы у дома между подготовленными «островями» укладывать сено в стог.
Остальные больше не перехватывали чая, торопились до возвращения машины сгрести новые валки. С дальнего берега сено перетаскивали на плёнке: к куску плотного материала, каким у нас укрывают теплицы, привязывались веревки. На него наваливали сухую траву и перетягивали на этот берег прямо через речку, выбрав место поуже. Иногда успевали собрать сено в отдельные кучи, тогда принимающему наверху было попроще — машина стояла на месте…
После такого дня на ладонях долго оставались твёрдые комочки мозолей. Сильнее обычного загорали лицо и кисти рук, не прикрытые рубашкой. Зудела спина, исцарапанная навалившимся за шиворот сеном. Но всё это перекрывала скупая дедовская похвала. Он довольно закуривал папиросу и прислонял к берёзе костровой шест — до следующего года. И каждый начинал ждать нового лета и нового сенокоса.
Деда не стало семь лет назад, а на нашей пожне мы не были уже лет десять. Её, наверное, снова отвоевал лес, а тот костровой шест иструх от дождей и времени. Но я рада, что в моей жизни всё-таки был июль, когда загребать сено в валок я встала уже «вторым номером»…
P. S. На фото наш дед Николай — второй справа.

Людмила.
https://vk.com/nebeda.