Двор, в котором я вырос, находился в городе «О» в самом начале улицы с двойным названием (фамилией классика литературы), в легендарном месте — Дворянское гнездо. Состоял он из пяти старых купеческих домов, чудом сохранившихся от революций и войн, ураганом пронёсшихся через город. Три дома были деревянными, а два — из красного кирпича. Один из них построили в псевдорусском стиле с башенками, второй — обыкновенный одноэтажный на высоком цоколе с деревянной верандой, на которую вела крутая, скрипучая лестница, и двумя росшими перед фасадом пихтами. Дома окружали палисадники с густыми зарослями сирени, жасмина, и весной двор утопал в дурманящем запахе цветов.

С двух сторон двор окаймляли глубокие рвы, заросшие жгучей крапивой и полынью. Через Мартынов ров на соседней улице была ещё одна литературная легенда. Там на крутом склоне над речкой росли три высоких раскидистых необхватных вековых тополя. Напротив них в глубине тенистого заросшего сада расположился большой красивый деревянный дом с резными наличниками вокруг высоких окон, в которых по вечерам пламенел закат. В этом загадочном доме, как говорили, обитала тургеневская книжная героиня Лиза…

Вокруг нашего двора витало ещё одно преданье. Невдалеке стоял полуразрушенный двухэтажный дом, в нём, как гласила молва, в стародавние времена жил герой Отечественной войны двенадцатого года генерал Ермолов. И по этому поводу существовал не просто слух, а всем легендам легенда — приезд к Алексею Петровичу самого Пушкина. Если это было так, то оторопь брала от мысли, что по тем же выщербленным камням тротуара, по которым бегали мы — мальчишки, прогуливались великие люди, которых знал и почитал весь мир!

Но всё же мы больше хвалились перед пацанами с других улиц не историческими личностями, а своими отцами и соседями. Среди них было много милиционеров и даже одна милицейская семья: дядя Афоня — старшина, а его жена — Аня, младший сержант. В нашем дворе жили высокий, худощавый, немного сутулый, всегда носивший военную форму Мелихов, сотрудник грозного МГБ. Неторопливый, приветливый дядя Хенкин, который преподавал политические науки в милиции. Тетя Лида из крайнего дома над рекой служила в банке и ходила в красивой форме, причём, на наш взгляд, ничуть не хуже военной или милицейской. Дядя Лёша, работавший на Центральном телеграфе, мог починить и собрать любой радиоприёмник. Да что там приёмник! Он со своим другом смастерил из ржавых железок настоящий мотоцикл, и когда его выкатили из сарая, то взрослые по этому поводу в рифму сказали: «Лёш, ну ты даешь!» Дядя Лёша после таких слов гордо огляделся вокруг, крутанул блестящую ручку, и мотоцикл, пуская белые клубы дыма из выхлопной трубы, с треском завёлся. Дядя Лёша вскочил в седло и под наши громкие, восторженные крики проехал по двору целый круг!

Отец Володьки — дядя Митя, — был шофёром «студебеккера» — большого американского грузовика. Он разрешал нам посидеть в кабине, а иногда даже катал по двору. Мы просто исходили от зависти к нашему товарищу, когда тот, стоя в кузове, ехидно улыбаясь нам, уезжал с отцом в Москву!

В нашем доме жил высокий немногословный Иван Васильевич, руководитель кружка. Взрос-лые называли его ещё почему-то «партизан». Каких только у него не было завлекательных для мальчишек вещей: пропеллеры, блестящие моторчики, в комнате под потолком висели модели самолетов.

Сосед по кухне сибиряк Евграфыч слыл страстным охотником и рыбаком. Он постоянно рассказывал про тайгу, огромных медведей, краснобровых красавцев глухарей, многопудовых сомов,
утаскивающих задремавших рыбаков в бездонные омуты. В его комнате находились ужасно интересные вещи: на стене висели ружья с чёрными матовыми стволами и блестящими лакированными прикладами, по углам были расставлены бамбуковые удочки.

Однажды Евграфыч попросил меня отнести ключ от магазина «Охотник» и в поощрение дал большие для мальчишки деньги — целых три рубля! Зажав в одном кулаке ключ, во втором трёшку, изо всех сил помчался в Торговые ряды, где находился магазин. Не помню, чем больше гордился — первыми заработанными деньгами или оказанным доверием.

В доме с пихтами жила знаменитость не только двора, но и всего города — депутат Верховного Совета страны учительница Анна Васильевна, постоянно носившая на лацкане своего строгого синего костюма красный флажок.

Здесь же, только со стороны веранды, жил молодой, с густой шевелюрой поэт, начинавший печататься в областной газете. Он всегда что-то шептал про себя, когда ходил по запутанным тропинкам нашего большого двора.

На соседней улице в громадном здании, которое все называли коротко «обком», работал мой отец. Во дворе его уважительно звали по отчеству — Ильичом. Он часто ездил в командировки. Отправляясь в них, отец шутливо говорил: «Ребята, еду по полям и весям. Подарки нужны?» Возвращаясь, обязательно привозил брату и мне небольшие гостинцы.

У всех пацанов с близлежащих улиц большую зависть вызывал находившийся рядом с нашим двором лыжный трамплин, высоко возвышавшийся над крутым склоном реки. Это была наша гордость и вотчина. Чужаков с других улиц мы старались на него не пускать. Здесь старшие ребята играли в карты, а мы — малышня — в догонялки, бегая на высоте по балкам, прятались от родителей. На его верхней площадке в Петров день встречали восход солнца: посмотреть, как оно, по народному поверью, единственный раз в году ранним утром играет.

Ночь незаметно растворялась в свете наступающего дня. Но ещё до того, как начинали таять в небе звёзды и их яркие отражения в реке, становилось по-утреннему
свежо, высокие перистые облака постепенно розовели, внизу под крутым берегом речка покрывалась тонкой перламутровой пеленой тумана. В утренней тишине шумной стайкой пролетали воробьи, неспешно и величаво появлялось из-за горизонта солнце. Начинался наполненный разными важными для нас событиями новый нескончаемый летний день.

В начале его можно было полазить по развалинам, город все ещё лежал в послевоенных руинах, кучах битого кирпича, из остатков стен выступали закрученные металлические балки. По улицам утром и вечером проходили со строек длинные серо-зелёные колонны худых, осунувшихся пленных немцев. В воскрес-ные дни некоторые из них сидели на углах улиц с чисто выбритыми печальными лицами и таящейся в глазах тоской. Они меняли самодельные деревянные игрушки на картошку, хлеб. Особенной популярностью у нас пользовались трещётки. С оглушительным шумом бегали мы с ними по улице, доводя до бешенства взрослых.

После развалин бежали к суду: в городе часто грабили и воровали, и сюда каждый день на грузовиках привозили заключённых. Те сидели на дне кузова с руками на затылке в окружении автоматчиков с огромными, остервенело лаявшими овчарками.

Кражи случались и в нашем дворе, несмотря на то, что здесь проживал почти взвод милиции. Так, у сержанта Иванова — ярого голубятника — исчезали из голубятни турманы и почтари. И это несмотря на то, что под голубятней была привязана для охраны огромная, чёрная, злющая, вечно лаявшая собака по кличке Жучок.

Жена старшины дяди Жоры как-то после стирки вывесила посушиться на солнце бельё и только на миг отвернулась, как оно моментально приглянулось ворам. Они деловито стали снимать его с верёвки. Какая-то из женщин заметила воришек и подняла истошный крик. Старшина, собиравшийся в это время на службу, выскочил из дома в белой летней форме, опоясанный портупеей с кобурой на боку, и помчался за похитителями. К нему присоединился ещё милиционер — дядя Вася.

Воров поймали уже в конце оврага, возле самой реки. А так как мы — пацаны — участвовали в погоне, то присутствовали, когда наши милиционеры сначала ловко скрутили воров, а затем, сунув им между связанными руками украденное бельё, вынув пистолеты, повели их под наше улюлюканье в отделение. Когда дядя Вася поймал одного из похитителей, то прилично надавал ему по шее. И тому была своя причина. Он держал в сарае корову (тогда многие семьи имели кур, кроликов и даже свиней, что было большим подспорьем в голодные послевоенные годы). Но корова во дворе имелась единственная, и многие жильцы покупали у дяди Васиной жены Галины молоко.

В одну из ночей злоумышленники открыли сарай, предварительно смазав петли маслом, чтобы не скрипели. На ноги корове надели валенки, чтобы бесшумно вывести её и замести следы. Но в самый ответственный момент из оврага неожиданно выскочила большущая свора собак, возглавляемая сорвавшимся с цепи Жучком. Они подняли такой лай, что ворам пришлось, отбиваясь от разъярённой стаи, спешно ретироваться, оставив на память о себе валенки, оказавшиеся при ближайшем рассмотрении драными. На это дядя Вася философски сказал: «С паршивой овцы хоть клок шерсти». И добавил: «Ничего, я валенки Романову отдам кожаные латки на них поставить. Будут как новые!» Сапожник с императорской фамилией на самом деле мог любую обувку починить мастерски, по-царски.

Большую часть времени мы, конечно, проводили на речке с тёплой, как парное молоко, водой. Река нашего детства была неглубокой, с почти неподвижной водой. Ниже по течению стояла мельница с огромным, медленно вращающимся водяным колесом. Мельничная плотина обросла длинными зелёными косами тины. Её запах, перемешивавшийся с водяной пылью, срывающийся с лопастей колеса, создавал непередаваемый аромат реки. Мы сидели под щитами плотины на осклизлых брёвнах с самодельными удочками в руках. В прозрачной воде покачивались поплавки из бутылочных пробок. Мы беззаботно удили пескарей. Иногда нам попадались пескари-гиганты — «салухи». Пойманную рыбёшку нанизывали на «снизку», получалась косичка из рыбы, и мы, гордые уловом, бежали с плотины к себе купаться, благо возле нас стоял плот.

Плоты устанавливали ещё по весне, как только сходил лёд на реке. На них женщины стирали бельё, судачили, перебирая все городские и дворовые новости, при этом не забывая перемывать косточки соседям. Сетовали на то, что мужей начальство заставляет подписываться на всю зарплату на «заём»: «А потом на эти облигации ничего не выиграешь!» — кричали они. И по реке весь день раздавались женские голоса и стук деревянных «вальков», которыми они с ожесточением отбивали до белизны бельё, складывая его горкой в большие цинковые тазы. Мы с этих плотов ныряли и плавали наперегонки.

Когда на теле появлялась «гусиная» кожа и зуб переставал попадать на зуб, я быстро бежал к своему дому, влезал по толстому суку на растущий рядом с ним клён, перебирался на крышу. Ложился на тёплое железо и часами смотрел на белоснежные воздушные корабли-облака, спокойно плывшие в бескрайней синеве и манившие в неведомую даль.

Увлекательно было наблюдать и за полётами голубей. С треском хлопая крыльями, стая быстро набирала высоту, и, когда становилась еле видимой, турманы начинали кувыркаться, быстро снижаясь, затем вновь высоко взмывая в небо. Это было завораживающее зрелище. А какая поднималась суматоха, когда над нашим двором появлялась чужая стая! Иванов немедленно поднимал наперехват своих голубей. Две стаи смешивались в одну, и наши голуби, как правило, завлекали чужаков в свою голубятню. Скоро появлялись хозяева чужой стаи, одетые, как правило, одинаково. На голове обязательно кепка-восьмиклинка с маленьким козырьком. Застёгнутый на все пуговицы пиджак, из-под которого виднелась только майка. На ногах начищенные до ослепительного блеска сапоги в гармошку.

Начинался ожесточённый спор с размахиванием руками и ударами кепок о землю. Сержант Иванов со стоическим спокойствием выслушивал обвинения в свой счёт. Доставал как бы с намёком на места не столь отдаленные пачку «Севера». Все успокаивались. Тогда он безразличным тоном говорил: «Вот что, давайте меняться. Я приглядел одного почтаря, а вам взамен так и быть двух своих турманов отдам». И, помолчав немного, добавлял: «Ну а за остальных — сами понимаете…»

Солнце закатывалось за Мартынов ров, заканчивался долгий летний день, но я знал: завтра наступит новый, такой же солнечный, с яркими, незабываемыми впечатлениями! Благословенна детская пора!

Евгений Шварц. г. Орёл
ast@rc.orn.ru