Допоздна засиживаемся мы с Дмитрием Александровичем в его комнате, заваленной рукописями, журналами, книгами. Иногда говорим об охоте. А чаще всего — о словах.

Заведена у Дмитрия Александровича тетрадка. Школьная, в клеточку. В неё старый учитель заносит слова. Те, которые уходят из обиходной речи.

— Снег...— посверкивает он очками. — Давайте о снеге. Сколько оттенков, неуловимых для непосвящённого взгляда, подмечал в снеге народ? Пороша... Вы слышите? Согласитесь, не выкрикнешь, не произнесёшь громко — до того это слово нежно и хрупко.

Забытая, дымит сигарета в самодельном мундштуке.

— Пороша — значит под утро выпавший снежок. Подчёркиваю: снежок. Всё равно, выпал ли он на чёрную землю или на старый, отвер­девший после морозов, отполированный вьюгами снеговой пласт. Чёток и ясен на свежей пороше любой след. Её и называют: печатная пороша. Идёшь и читаешь, кто в школу раньше меня прошёл. Пороша! Ёмкое слово, радостное. А вот другое слово — сугроб. Су-гроб... Страшилище! А снег? — Дмитрий Александрович пожимает плечами. — Что-то стёртое, обесцвеченное... Зато изморозь, наст, кухта! Кухта — скажете, неблаго­звучно, темно по смыслу? Но и тот, кто не понимает значения этого слова, ощутит в нём нечто мягкое, пухлое, как в слове «наст» — твёрдость, прочность. Кухта и есть пухлая навись, скопившаяся на деревьях. Соберут за зиму деревья снегу — целые горы на весу! Куржа — тоже навись на сучьях, но образованная не снегом, а инеем. Берёзы в курже — прелесть! Где тот художник, который передаст их красоту? А народ сумел, притом одним словом, колким и рассыпчатым, — куржа.

Я слушаю старого учителя, не возражаю, хотя, по мне, снег — тоже хорошо. Снег, нега, нежность... Ощущение слов у каждого своё. Звучание их отнюдь не совпадает с заложенным в них смыслом, но мне хочется верить: снег оттого снег, что под ним земля в неге отдыхает после летних трудов.

Стареют слова, изнашиваются. Что о них жалеть, если со словарём только и понимаешь? Так-то оно так. Но и то правда: поэтичные в своей основе, точные слова уходят. Из полей, лугов. Из речных просторов. Из леса. Особенно из леса много слов уходит: веретья, рада, рамень, редка, согра, сузём...

Это на карте лес однообразен. Между тем он даже в цельном массиве неодинаков. Вот рамень, то есть глухомань непроезжая, где лишь с краю, по опушкам, имеются пахотные, луговые угодья. Рада — болотистый лес, преимущественно хвойный, в низинах весной затапливаемых водой из оврагов, ручьёв. Согра схожа с радой, однако эти болотистые заросли из ёлок, можжевельника, ольхи вес­ной не заливаются текучей водой. Слово «веретья» опять относится к болотным, низменным лесам, однако означает в них высокие сухие бугры — гряды. Между релкой и веретьём разница небольшая, но если веретьи тянутся иногда на километры, то релка — просто одиночная возвышенная прогалина.

Помнится, получил я однажды весной от знакомого лесничего письмо. Прочёл: «А у нас рады играют». Заволновался. Рады играют... Значит, снег в ельниках тронулся дружно, талая вода топит овраги. Медуница цветёт, верба распушилась, глухари токуют, в полях зайцы бегают средь бела дня... Радость-то — рады играют!

В рады я тогда попал. Заплес­невелые ёлки, непролазная гущина ивняка, чахлые ольхи. Озябшая мокрая мышка дрожит на высоком пне. Рядом гадюка, выгнанная из норы водопольем, шипит и мерцает с сухостоины узкой прорезью глаз. Утки за кустами полощутся, на ёлке дремлет глухарь — ночь-то на токовище прогулял...

Бредёшь по колено в воде, перемок, ни нитки сухой. Рады, не в радость вы, рады, весной для лес­ных ходоков!

Своевольна память. Забылось, как в радах мок и зяб, а глухаря помню — в чёрном, как бы с металлической прозеленью пере; мышь помню на пне и зелёный бархат мхов, мерцавших под слоем текучей воды, будто немыслимая драгоценность, взятая под стекло...

Всему на свете отмеряй срок. И словам тоже: одни тускнеют, другие уходят.

Образные и красочные понятия, точные знания заключены в лесных словах, а знания давались и даются нелегко. Неспроста была сложена поговорка, что ходить по лесу — видеть смерть на носу. Тяжкую дань брал дикий лес в былые времена с тех, кто его покорял, корчевал под пашни и покосы!

Уходят слова. Устарели, и ладно. А если потому слова лесные выпадают из нашей речи, что мы утрачиваем связь с зелёным другом, хуже видим и слышим природу? Если на забвение обрекает слова наша расточительность?

Перед топором все деревья равны, перед механической пилой — тем более: длинноногие берёзы-подростки, насупленные ели, мудрые хранители тайн леса, сос­ны, курчавые папахи набекрень... Равны-равны, все равны перед топором! И ясно — древесина. Эта получше, та поде­шевле, но древесина — вот что прежде всего. А жалко. Жалко, что привыкли в деревьях одну древесину видеть: от сосны — дороже, от берёз — подешевле.

— Дмитрий Александрович, — спрашиваю я, — вы слышали такое слово — «сузём»?

— Нет, — откликнулся он.

Ну да, ведь здешняя сторона — искони полевая, полям иным по тысяче лет. Забыто здесь о сузёмьях, древних лесах, где ни жилья, ни дорог, ни следа человека. Невесть когда вырублены здесь сузёмья!

Слова не вечны. «Соха», «цеп»— кто их вспомнит? Не сохами пашут, не цепами молотят.

Но хотелось, чтобы долго, чтобы всегда понимали мы слово «пороша» и знали, что это такое — рамень...

— Как вы сказали? Сузёмье? — спрашивает Дмитрий Александрович и берёт заветную тетрадь. — Запишем!

Иван Полуянов. «Месяцеслов», 1979 г.