Однажды к нам в клуб пришёл наш «медовый поставщик» — пасечник, который живёт в далёком посёлке и иногда приезжает в город, чтобы продать мёд и воск. Но мёда в тот раз он не привёз. С собой он привёл бородатого человека, который нерешительно остановился в дверях и опасливо оглядывал нескольких человек, которые в это время находились в клубе. «Ну, проходи, Иван, — громко позвал Пасечник, — здесь не кусаются». Иван Вадимович сделал несколько шагов и остановился посреди комнаты. В комнате сразу стало тихо, все смотрели на странного человека, который смотрел в пол как провинившийся школьник. «Вот, привёз мастера — нарушил молчание Пасечник. — Посмотрите, какие вещи он делает, может быть, возьмёте на реализацию что-нибудь!». Иван Вадимович поднял глаза, окружённые глубокими морщинами и шрамом, посмотрел на меня, как будто бы ища защиты, и начал снимать заплечный мешок. Медленно развязав узел на мешке, он извлёк на свет несколько письменных приборов и подсвечников из дерева. «Это из кедра», — уточнил Пасечник. Сам же мастер упорно хранил молчание.
Несколько человек молча смотрели на изделия, гадая, по карману ли им эти вещи.
— Ну, на реализацию, конечно, возьмём, — сказала я, ободряюще глядя на Ивана Вадимовича, — скажите цену. И сразу стало понятно, что самое трудное для него — это назвать цену: не для продажи делались эти диковинные цветы, уточки, травинки, не для продажи… а для проявления какого то внутреннего восторга. Мастер пожал плечами, оглянувшись за советом к товарищу, но тот замотал головой: «Нет уж, давай-ка сам решай! Да что ты, в конце-то концов!? — и, обращаясь к нам: — У него пятеро детей, ну ладно, трое уже взрослые, а двое-то на его шее. Работает учителем труда в посёлке, зарплату задерживают, а он упёрся: не могу продавать, и всё тут. Весь дом уже подсвечниками заставил, да задарил всю деревню… Говори цену!» Набравшись храбрости от ярости друга, Иван Вадимович наконец произнёс: «Ну двести — триста…»
— Чего — «двести»? — переспросила я, округлив глаза.
— Рублей, — ответил мастер.
Я оглянулась на стол, где только что была выставка. Там одиноко стоял письменный прибор, а счастливые обладатели остальных изделий уже шуршали бумажными эквивалентами творчества. В общем, на реализацию мне ничего не осталось, а Пасечник пообещал, что «Иван ещё привезёт!», и грозно посмотрел на товарища.
Иван Вадимович приехал через несколько дней. На этот раз я была одна в клубе. Увидев в его руках большую дорожную сумку, обрадовалась, так как у меня уже было много заказов на его работы. Он сел, расстегнул молнию и вытащил картину, вырезанную на цельной пластине из кедра. Видно, что кедр был упавший, так как по низу доски шла характерная синева, которая появляется, когда дерево пролежало в лесу несколько лет. «Это тебе, — он протянул мне картину, — точнее вам в клуб. Она должна быть здесь». Я посмотрела на неё, и у меня замерло сердце — девушка с длинными волосами, опустила глаза вниз, а рядом с ней круг: то ли Солнце, то ли тот самый «Шар». На обратной стороне карандашом написано «Россия конца тысячелетия. Мы выстоим». Я смотрела на картину, не в силах оторвать взгляда, а он выкладывал из сумки остальные вещи. «Это не на продажу, это — на выставку, чтобы люди посмотрели, а потом я заберу».
Спорить с ним я не стала, да и не реально было бы продать эти изделия, потому что цены для них просто нет. Если спросить какого-нибудь искусствоведа-оценщика, то он бы их наверняка не оценил — дерево «гнилое», изделия сделаны грубо, видны следы ножа, не отшлифовано. А может быть, наоборот, оценил бы в у. е. и отправил за границу, там «русское язычество» нынче в моде.. Но тогда я об этом не думала — на меня с картин глядела Русь, деревянная, истинная, ведическая. Она рассказывала о своих печалях, грустно улыбалась и обнадёживала, пыталась развеселить и утешить.
Обычно, когда люди медленно говорят, с ними скучно, от общения быстро устаёшь, и ждёшь, когда же они вспомнят, что им пора домой. Здесь всё было с точностью до наоборот — я боялась, что он начнёт торопиться на электричку и я не дослушаю его рассказ, который он выдавал мне «в час по чайной ложке». Каждое слово он подолгу «вымучивал» из себя, но зато когда произносил его, за словом сразу вставал образ. Сейчас, когда вспоминаю наши разговоры, мне кажется, что я больше догадывалась, о чём он хочет поведать, чем слышала. Часто было так, что я заканчивала за него фразу, а он только утвердительно качал головой, давая понять, что я правильно «приняла картинку».
В тот день в клуб больше никто не пришёл, поэтому Иван Вадимович успел рассказать историю картины, которую он нам подарил. Не могу гарантировать «историческую точность» рассказа, так как воспроизвожу по памяти те образы, которые остались в памяти.
В молодости он был охотником. Жили они с женой и детьми в северной уральской деревне, где был совхоз, занимающийся добычей пушнины. Зимой охотников на вертолёте закидывали на сотню километров в тайгу, откуда они возвращались на лыжах, по дороге стреляя белок и принося в совхоз «план». По дороге домой были выстроены охотничьи избушки, где хранились запасы еды и дров. От избушки до избушки надо было проходить за световой день, поэтому идти приходилось довольно быстро, при этом ещё и выслеживая зверьков, прыгающих по макушкам деревьев. С опытом у него развилось такое умение чувствовать белку, которое он сам не мог себе объяснить. Скорее всего, у многих охотников было это умение, так как план выполняли почти все, но никто не задумывался над природой этого состояния, или может быть, просто не принято было обсуждать такие вещи, да и разговаривать было некогда, и слова трудно подобрать. «Вот представь — идёшь ты по лесу, вокруг бело и одинаково. И такое ощущение, что ты — лес, и нет ни прошлого, ни будущего, всё едино, всё сейчас. И сосны, которые позади, — это твоя спина, а ветки над головой — это твои волосы. И вдруг чувствуешь — как будто на правой лопатке блоха зашевелилась, и всё — ты уже точно знаешь, где белка, она ещё не видна глазу, но ты знаешь, что вот в той кроне она замерла, не дышит, смерть свою чует. И как можешь ты поймать блоху на теле, так подвластна тебе замеченная таким образом белка, она будет сидеть смирно, пока не найдёшь её и не возьмёшь». Территория обхвата этим чувством всегда разная, но в среднем около 50 метров в каждую сторону.
И вот однажды шел он по лесу в этом состоянии, и вдруг оно пропало. Как ни пытался снова настроиться — не получилось, как будто рассержен лес, растревожен. И собака лайка как-то неспокойно себя ведёт. Дошел до избушки, а там другой охотник сидит, который на сутки впереди должен идти. Оказывается, бродит по лесу медведь-шатун (вот только я не поняла, как об этом охотников оповещали), и всем велено сидеть там, где сидят, пока шатуна не «успокоят», потому что для медведя зимой человек — единственная доступная еда, и поэтому встреча с ним смертельна и безнадёжна. А снаряды на белку для медведя совершенно безвредны.
Переночевали. А на следующий день Иван Вадимович решил идти дальше, как ни стращал его товарищ, как ни уговаривал. Казалось — да какова вероятность, что в таком огромном лесу именно на него медведь выйдет! Не понимал он тогда ещё, что медведь его учует, тем же чутьём, что и он белку видит, только зона видимости у медведя в лесу намного больше, да ещё у него звериный нюх, и голод. В общем, встретились они…
Дальше идёт образ хаотического бессмысленного бегства, несколько бесполезных выстрелов, визг лайки, которую медведь стряхивает с себя, как назойливую муху, и вот он — конец: человек лежит на спине, зверь стоит лапой на его груди, а второй лапой «снимает скальп». Уже разорвана зубами кожа возле глаза, и последняя мысль: «Да хоть бы убил, прежде чем есть-то». Дальше, по традиции, перед мысленным взором промелькнула за одну секунду вся жизнь, и вдруг… Медведь отскочил, как будто его что-то откинуло, и удивлённо сел в нескольких метрах от своей жертвы. Рядом с ним сидела и молча глядела на хозяина лайка, уже потерявшая было надежду чем-либо помочь. Сколько времени они сидели, глядя друг на друга, секунду, или минуту? Время остановилось. Была боль в груди, была боль в виске — там был выгрызен кусок кожи, была боль от пуль, ужаливших медведя, боль от мучительного звериного голода. И вся эта боль была как бы перемешана с удивительным чувством восторга и любви, и от этого была не болью, а каким-то кайфом, который нельзя сравнить ни с каким другим, испытанным ранее чувством.
И вдруг медведь встал на задние лапы, заревел и медленно начал падать на бок. Из пасти у него пошла кровь, и через секунду он был уже мёртв.
Иван Вадимович дальше помнит всё как во сне: соскрёб с дерева живицу, разжевал её и замазал рану возле глаза, снял шкуру с медведя и пошел домой.
И после этого случая белок и других зверьков он стал чувствовать ещё лучше, чем раньше, да только, когда стрелял в них, как будто бы вместе с ними каждый раз умирал. А семью-то кормить надо, начальству план подавай, им ведь не объяснишь, что ты каждый раз как в себя стреляешь.
И вот идёт он однажды по лесу, и просит (а ведь атеистом был, как и все в те времена) кого-то там сверху, кто ему дар этот дал, забрать его обратно. «И вдруг вижу, что всё пространство как бы вибрирует, только частота этих вибраций разная — от самой мелкой дрожи до секундных колебаний. И из этих вибраций составляются разные живые, но невидимые глазом существа. И в лесу их видимо-невидимо (так вот откуда это выражение в сказках взялось!), и все они смотрят на меня с любовью и сочувствием, но помочь ничем не могут. Всё, думаю, схожу с ума, и так обидно стало! От медведя спасся чудом каким-то, так от того же самого чуда и погибну! И дети при живом да безумном отце сиротами останутся! И вдруг всё это волновое царство затрепыхалось, завибрировало, и вместо тысячи глазастых тварей я увидел молодую девушку, добрую и немного грустную. Сразу стало спокойно на душе, и радостно, и так захотелось её нарисовать, что казалось, голод мучает меньше».
Но рисовать было нечем, поэтому, дойдя до ближайшей избушки, он начал вырезать ножом этот образ на полене. Получилось не совсем то, что он хотел, но на время это утолило жажду творчества. Вернувшись домой, он нашел подходящую доску и вырезал на ней образ девушки. Потом начал резать и другие картины. И когда уставал творить, он мог некоторое время снова быть охотником, тогда он уходил в лес и возвращался с добычей и новой неудержимой жаждой взять нож и вырезать новые впечатления. И продолжалось это до следующего удивительного случая в тайге, после которого ему пришлось оставить работу охотником. Но это уже другая история.
Ольга ЮНЯЗОВА. г. Екатеринбург. |
